Уже заполночь дочитал последнюю страницу "Синдрома Петрушки" и снова, как после когдатошнего "Вот идет Мессия" остался в недоумениии озадаченности. Как могло так оказаться, что книга, написанная тем же автором, что и великолепный и тревожащий "Почерк Леонардо", более того, буквально сразу же вдогонку ему, книга, рассказывающая о почти мистическом единении куклы и Кукольника - тема настолько близкая и интимная, что я сам вряд ли взялся бы с кем-то говорить о ней - написанная сочным и невероятно богатым языком, свойственным всем произведениям Рубиной - как все это великолепие могло пройти впустую, не затронув ни единой струнки в душе?
Если "Почерк Леонардо" мощен и звучен, как натянутая струна каната, легок и стремителен, как полет мотоцикла сквозь натянутую зеркальную пленку и пленительно безнадежен, как пение фагота среди кромешной метели, то "Синдром Петрушки" тяжек и глух, словно ватное одеяло теплой и влажной летней ночью. И снова приходит на ум ассоциация с мутным стеклом, сквозь которое ни черта толком не разглядишь и не поймешь - и только мелькнет вдруг на мгновение смутный, изломанный силуэт, прекрасный в своем отчаянии жест, суматошный всполох медно-красных волос, от которого разом перехватывает дыхание, и ты бросаешься к стеклу, силясь догнать, разглядеть, удержать в памяти это мгновение восторга - а стекло уже вновь помутнело, и не видно за ним ничего, кроме вылинявших, поблекших теней.
В этом романе все как-то удивительно не к месту: и тонкий флер мистики, и сочные картины реальной жизни, и неожиданно яркие проходные персонажи, и ненужная, неуместная авторская недосказанность, и ни к селу ни к городу возникшие израильские пейзажи. Кажется, что автор пытался вложить в одну книгу разом все богатство своих необъятных закромов - и сам заблудился, затерялся в пестром хаосе, оборвав и перепутав часть нитей у своих марионеток, да так и оставил их на середине спектакля, безуспешно пытаясь доиграть его с тем немногим, что уцелело.