Итак, Дина Рубина, "Вот идет Мессия".
Роман замечательный, прежде всего необычайной и яркой реалистичностью своей - хоть и не довелось мне побывать в Израиле, и особый местный менталитет знаком мне только по книгам и (очень слегка) по редким письмам и еще более редким наездам ужетамошних друзей - зато родной российский ловится с первых страниц. И до чего же живые у Рубиной люди! Такие обычные, немного нескладные, но до того знакомые и понятные, словно угодили на страницы романа по случайности, выскочив на минутку за хлебом из соседнего подъезда. И от этого все их заботы и тревоги, маленькие радости и случайные удачи воспринимаются очень живо и близко. Впечатление тесноты мира еще больше усиливается оттого, что две главные героини романа, вовсе не знакомые между собой, то и дело натыкаются на отчетливо узнаваемые следы друг друга, встречаются с одними и теми же людьми, бродят по одним и тем же местам, и читатель с замирающим сердцем следит, как рождается и зреет грядущий конфликт между ними - конфликт, в котором он, читатель, изначально не сможет принять ничью сторону, ибо обеих успел равно полюбить и оценить. Действие развивается, героини все больше сближаются, уже почти идут на контакт - и тут все обрывается неожиданной, нелепой и случайной смертью Зямы: совершенно неоправданной, донельзя нелепой, бессмысленной и несправедливой, какой только и бывает всегда смерть близкого человека.
Должен признаться, последние страницы романа как пыльным мешком по голове шарахнули. Насколько смерть главного героя в "Даниэле Штайне" Улицкой воспринимается закономерной и даже милосердно избавительной, настолько же у Рубиной она вызывает сильнейший внутренний протест.
И еще одна очень сильная сцена есть в романе - когда все до единого мужчины небольшого еврейского поселения собираются и уходят с оружием в ночь бить стекла и жечь машины в соседнем арабском квартале в отместку за выстрел, тяжело ранивший одного из них. Эта тихая, но упорная война и тяжкое ощущение постоянной, давящей угрозы присутствуют в романе постоянно, лишь изредка выходя на первый план, но особенно сильно ударяют по сознанию только потом, когда гром все-таки грянет, и роман оборвется.
И ничего мессианского - в том возвышенном смысле, в котором мы привыкли воспринимать этот термин - в романе нет, хотя слово Машиах то и дело звучит то здесь, то там, но как-то обыденно, без лишнего пафоса, словно, как и весь Израиль, обуто в домашние тапочки (дивный какой авторский образ!). Вот стучится Он ночью в запертые двери редакции местной газетенки, притворяясь пьяным морячком, а вон круто спускается вниз с горы улица, по которой рано или поздно должен явиться Он - и внизу этой улицы стоит дом, хозяйка которого каждый день печет пирожки к Его приходу.
И то... сколько тысяч лет ждали - теперь-то уж точно самая малость осталась.