Очень понравилась картинка. Интересно, где это такое... Флаг на балконе корейский. Вот она, флейта водосточных труб. Подходи и играй, хоть ноктюрн, хоть "Марш победителей"...
Вот к человеку попадает некий объем информации, к которой у него в обычных условиях не было бы допуска. Пути не столь важны – сам ли он(а) скомпилировал(а) этот фрагмент из доступных данных или же узнал(а) из внешних источников.
Следующим шагом для большинства станет более-менее оперативная трансляция этой информации "в эфир" для своего ближнего окружения, либо для тех, кого хочется этим окружением сделать. Причем этот самый эксклюзив довольно банально разменивается на поддержание/повышение своего статуса в локальной группе. Вместо использования этой информации для себя.
А по-моему, дело тут вовсе не в понтах, а в принципиально иной системе организации информации в голове у хомо интернетуса. Поскольку в современном мире уже невозможно хранить в мозгу всю информацию, потребную для нормальной, интересной и насыщенной (да еще и трудовой) жизни, он предпочитает сохранять не сам материал, а ярлычки и линки к нему. "Вот об этом я читал у Эрла Грея, такие-то вещи надо искать в Википедии, а вот это тупо погуглить"... Таким образом, в голове остается гораздо больше свободного места для обработки самой неожиданной и на первый взгляд ненужной информации. Грубо говоря, мы здорово расширили кратковременную память за счет сокращения долговременной, где, кроме ярлычков, могут теперь сохраняться только самые необходимые, базовые знания. А раз так, то взаимный обмен абсолютно-чем-угодно всегда окажется нелишним. По-моему, так.
А я тем временем подолжаю наслаждаться творчеством Алексея "Резонера" Карташова. Вот дивная статья "Кое-что о теории смыслов" из цикла "Рассказы о рукописях" Не удержусь, скопирую кусок.
...но можно и не читать))) – Скажи, – спросил я, – ты почувствовал это? Что вот по этим улицам они ходили, эти камни трогали?...
Вадим как-то странно скривился от моего вопроса и вздохнул, а затем протянул руку к своему невообразимому портфелю – по-моему, это был тот же самый, с которым он ходил в старших классах – и достал папку, завязанную шнурками вроде ботиночных. Развязав бантик, он достал скрепленные листочки, откашлялся и заговорил, после паузы и явно с затруднением, подыскивая слова.
– Это... перевод одного... ну, скажем, документа, который я раскопал не так давно. Видимо, письмо наместника провинции [Египта]в Рим. Хочешь послушать?
"Антонию от Луция привет!" – начиналось письмо. Далее неизвестный Луций (это было пока единственное обнаруженное его письмо) рассказывал своему римскому другу о происшествиях во вверенной ему области.
– Так, вот отсюда давай начнем, – решил Вадим, пробежав взглядом пару страниц.
"Среди прочих дел, которые занимают мои дни, недавно я, волею богов, повстречался с прелюбопытным человеком, неким Имхотепом, бывшим жрецом бога Пта. Ты знаешь это чванливое сословие, и не раз мы с тобой вместе потешались над их надутой важностью. Многие из них – настоящие павлины; не таков Имхотеп. Я нашел в нем собеседника, разговоры с которым – настоящий праздник для ума, и, клянусь Геркулесом, я смело позволил бы ему быть учителем моего сына, особенно в том, что касается Египта. Мы ведь и через добрый век после присоединения этой провинции плохо знаем ее историю и обычаи, и пусть даже это вина скорее не наша, а самих египтян, скрытных и замкнутых, однако такое положение дел не перестает огорчать меня.
Имхотеп же, хочу похвалить его, с охотой рассказывает мне то, что обыкновенно скрыто от взгляда купца, путешественника, воина и даже наместника. Многое кажется мне странным, но я склонен отнести это к моему воспитанию, в уважении к закону, Империи и установлениям римского народа и сената. Здешние же жители повинуются старинным суевериям, верят в божественность фараонов, и до сих пор признают скорее авторитет жрецов, нежели власть Рима.
Один случай, о котором рассказал мне Имхотеп, как нельзя лучше говорит о замкнутости жреческого сословия и о том, каких трудов будет стоить нам заслужить их доверие. В правление Веспасиана, и как раз незадолго до его последнего визита в Египет, собралась в городе Мемфисе коллегия жрецов ("входящих во внутреннее святилище"), собралась тайно, подобно злоумышленникам, и обсуждала всего один вопрос: плачевное состояние религии после гибели последнего из Птолемеев и установления римского владычества. Как часто бывает в подобных обстоятельствах, много говорили о грехах, нарушении заветов предков, древних зловещих пророчествах и тому подобном, причем каждый приводил примеры на свой вкус – и грехов, и пророчеств. Были среди собравшихся люди достойные, предлагавшие разумные меры, как подобает государственным мужам: обучение молодежи, щедрые дары и празднества, и даже обращение к принцепсу с просьбой о помощи – каковую они, несомненно, получили бы от такого образованного и веротерпимого императора, каким зарекомендовал себя Веспасиан. Но, как часто бывает в подобных собраниях, – свидетельства Саллюстия Криспа, хоть и относящиеся к другим временам и другому народу, тому подтверждение – верх взяли наиболее непримиримые и упрямые. "Не позволим варварам" – так они называют нас, и я понимаю их основания, несмотря на всю их смехотворность, – "осквернить наших богов и прочесть наши священные рукописи" – таково было общее решение. И что же, спросишь ты? каким образом можно этого добиться, если рукописи их хранятся в сотнях храмов по всей провинции, а некоторые – в Александрийской библиотеке, где всякий, кому заблагорассудится, может читать их в своё удовольствие?
Однако решение было найдено, и, хотя я не мог удержаться от смеха и изумления, услышав о нем, вскоре должен был признать, что оно не так уж и неразумно. Как ты знаешь, дорогой Антоний, священные книги в Египте писаны древним языком, и не так много есть уже в наше время образованных людей, способных бегло их читать. Переводы же древних текстов на языки современные никто не делал за ненадобностью – посуди сам, зачем были бы нужны они в изложении на греческом или латыни? Пользуясь этим обстоятельством, коллегия решила составить переводы, по видимости верные, а по сути совершенно ложные, чтобы тем самым запутать всякого, кто предпримет попытку разузнать их тайны.
Мало того, что они решили исказить имена всех богов, не убоявшись святотатства. Неверно были переведены и названия городов и храмов, а чтобы еще больше запутать будущего читателя, решено было внести хаос в географические описания. Так, вместо водного пути вверх по реке, три дня, говорилось о пешем походе длиной в неделю. Стороны света, названия городов, имена деревьев, скотов и птиц, правители и эпохи, времена года и соседствующие страны – всё должно было быть тщательно зашифровано. Горы и пустыни, оазисы и реки – всё должно было обратиться в свою противоположность, сохраняя, однако, связность и видимость правдоподобия.
Излишне говорить, что подобный замысел требовал труда почти непосильного, тем более что иные хотели перевода на греческий, а другие – на нынешний язык, который в ходу среди здешней публики. Имхотеп сообщил мне, что в качестве пробы удалось, потратив около года, составить переводы некоей филиппики в адрес фиванского жреца бога Анубиса, отчего она обратилась в панегирик одному из правителей не столь давнего времени. И сама она, и оба перевода были затем высечены на камне, однако дальше работа не пошла, поскольку произошли изменения в коллегии жрецов, и от замысла отказались.
Этой и подобными историями Имхотеп развлекает меня в часы досуга, довольно редкого в моей нынешней жизни. Напиши мне, оставил ли ты свои сельскохозяйственные опыты? Мечтаю приехать на твою виллу и сам увидеть сады, о которых ты писал мне в прошлый раз. Будь здоров".
3
Вадим прочитал письмо вслух и положил листочки на стол. – Ты понял, о чем это? – спросил он страдальчески. – Неужели...? – Да, это Розеттский камень, – отвечал Вадим.
Я потянулся за бутылкой коньяку и налил себе полный стакан. В голове был полный сумбур, какой-то голос отчетливо произносил "Как же так?"
– Но ведь по этому камню расшифровали все египетские документы? Так, значит, всё, что мы знаем, – это полная лажа? – спросил я потерянно, отпив полстакана.
– Да сколько этих документов-то, – отвечал Вадим. – Помнишь, в "Игре в бисер" упоминается человек, который перевел всю древнеегипетскую литературу на санскрит? Всего за тридцать лет.
По случаю Дня пиратоговорящих, о котором любезно сообщила Loony, не могу не поделиться ссылочкой на статью, раскрывающую подлинную тайну романа "Остров сокровищ" и старого грязного интригана Билли Бонса (впоследствии известного под другим именем))).
Скажи, тебе никогда не приходил в голову простой и естественный вопрос: почему Билли Бонс ведет себя именно так, а не иначе? Разъясню смысл моего вопроса.
Билли Бонс, опытный моряк, человек расчетливый и хладнокровный, владеет картой несметных сокровищ. Он сумел скрыться от своих товарищей, владеет некоторым, пусть небольшим, капиталом, еще не дряхл, не новичок в морском деле.
Почему он не отправляется за сокровищем сам?
Кто-нибудь может предположить, что Билли Бонс решил передохнуть, набраться сил, а уж потом заняться организацией экспедиции. Однако посмотрим же на его времяпрепровождение:
"Человек он был молчаливый. Целыми днями бродил по берегу бухты или взбирался на скалы с медной подзорной трубой. По вечерам он сидел в общей комнате в самом углу, у огня, и пил ром, слегка разбавляя его водой."
И что, так прошло две недели? Нет. Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем.
Чего ждал Билли Бонс? Это еще один вопрос, складывающийся в общую копилку. Напомню тебе, что мы уже спрашивали себя: откуда он появился? Откуда появился и куда исчез Черный Пес?
Нетривиальная и остроумная версия ответов на эти и другие вопросы - здесь.
В юности, в период недолгого, но бурного увлечения толкиеновскими эльфами, я был убежден, что некоторая, причем немалая, часть человечества на самом деле - ассимилировавшие эльфы. Причем, определенно не та часть, которая тусуется в Нескучнике с луками и стрелами. Я даже пытался угадывать их - в метро и просто на улицах. А фотохудожник Владимир Пурцен явно пытается тем же путем обнаружить ангелов...
Два дня думал, как бы так написать пост, чтобы изложить сделанный вывод, не касаясь предпосылок. В итоге так ничего и не написал. Ужасно раздражает, когда во френдленте попадаются посты, понятные лишь самому автору ну и может быть еще двум-трем ближайшим его соратникам. Хорошо бы и самому этим не грешить...
Вот интересно, есть такие пары, которые даже при сильнейшем духовном и физическом притяжении все равно неспособны на большее, чем более-менее регулярные встречи, потому что после нескольких дней постоянного пребывания в обществе друг друга начинается мощнейший откат и накапливается усталость. Так реально ли существующий это аспект отношений в паре или просто показатель их незрелости? Судя по форумам, ситуация не уникальная...
Мы получили свои паспорта в год развала совка. Чуть раньше, чуть позже. В любом случае, это был тот самый сияющий увитыми лианами лент, сноповидным гербом и четырьмя буквицами, четкими, словно название рок-группы, кожаный документ. Мы, обладатели пухлых и растерянных еще детских лиц толком не знали, что с ним делать, с этим паспортом в уже другой, наступившей внезапно стране.
Все еще было прежним – яичная вермишель с лучезарным цыпленком на коробке, молочные коктейли по 13 копеек в гастрономе, потихоньку растворявшаяся, как улыбка чеширского кота, «История КПСС» на первом курсе. Но уже все было не так: уже «Пегасу» предпочитали «Пэлл Мэлл» в жирной, разлапистой тридцатиштучной пачке. А, меж тем, на кофе и сигареты едва хватало стипендии. Приходилось выбирать между обеденной булочкой и никотином в пользу последнего. Но и эти студенческие тяготы, отдающие достоевщиной, не имеют отношения к тому, как на самом деле закалялась сталь.
На наших глазах рухнули колонны храма. Я не об обветшавшем государстве: просто на наших, детских еще глазах родители стали безработными. Стали никем. Даже не инженерами на сотню рублей. Никем. И мы, подростки, увидели их близорукую, невозможную беспомощность. Когда моя 50-летняя мама, старший научный сотрудник, принцесса из башни НИИ, чтобы выжить с парализованной мамой и дитятей, то бишь, мной на руках, отправилась торговать на рынок жареным арахисом, поверьте, для детского организма это было сильным потрясением. Это, впрочем, не значит, что я приглушила Хендрикса в своем «Юпитере» и бросилась работать официанткой или там разносчиком пиццы. Тогда еще и пиццы никакой не было. Вся эта петрушка лишь усилила смятение моего переходного возраста и увеличила количество фенечек на руках.
Но внешне мы были спокойны. Как байронических романтиков изображали с высокомерно застывшим лицом, хотя вокруг бесновался грозовой пейзаж, так и мы изображали редчайший пофигизм, хотя задник изобиловал путчами, инфляцией, криминальными разборками и чудовищными вползаниями капитализма в серый советский ландшафт. Хренью какой-то он изобиловал, честно говоря, и вспоминать не хочется.
Асоциальность наша происходила из того, что никакого государства не было, поскольку не было его признаков. Мы вдруг оказались в безвоздушном пространстве: у нас даже не было выбора что-то решить. Мы учились в университетах безнадежно и бессмысленно, цепляясь за эту последнюю пядь земли, где мы могли побыть филологами, историками, философами, хотя было ясно, что профессий, вписанных в наши дипломы, за границами искусственного рая уже большей частью не существует. Выбор был невелик: либо напрягаться и думать, на какое бревнышко заскочить, чтобы вырулить в мутной воде времени, либо послать все к чертям и заниматься тем, чем занимается молодежь во все времена: валять дурака. Секс, драгс, рок-н-ролл. И книги.
читать дальшеТо, что те книги, о которых родители и помыслить не могли, стали появляться – переводиться, разрешаться, издаваться, и как будто бы волшебник доставал их из-под полы, в порядке нужности, сообразно взрослению, казалось чудом. Разве теперь объяснишь сытому и ленивому двадцатилетнему, что значит держать в руках, словно младенчика, первого «Улисса» или набоковского «Пнина».
В общем, выросли мы на чуде. На хлебе, воде и чуде. Ощущение чуда будет преследовать нас всю жизнь. Потому что вроде только что вокруг гранаты рвались, танки давили, дядьки в малиновых пиджаках шли наперерез, и вдруг – благоденствие. Еще мгновение назад нельзя было быть тем, кем хотелось, и ты за это мгновение даже забыл, кем хотел. Ты уже смирился с тем, что надо переждать, перекантоваться и стал вдруг вместо историка бухгалтером, вместо драматурга -- криэйтором, вместо литературоведа – газетчиком. А потом оказалось, что можно все переиграть. Кто-то захотел. И смог. Кто-то подумал: э-эх, так у меня уже сеть магазинов типа «Мир табуреток», какая на фиг герменевтика. Поздно уже жизнь менять. Возраст все-таки. Тридцать.
Это поколение, которое перепутало профессии. И только особо упрямые смогли вернуть себе награбленное временем, обмануть судьбу. С другой стороны, те, кто не захотел, тоже остались идеалистами и своими в доску чуваками – никакого цинизма, никакой коммерциализации в душе. Душа вообще не очень подверглась коррозии капитализма: то есть, мы что-то там продаем, покупаем, мерчандайзинг-франчайзинг, а в голове – сплошные дыры, мифы. Один мой друг, в прошлом басист, продает домашние кинотеатры и «умные» дома, состоятельный человек, но идеалы не разбазарил: разбуди ночью и спроси его текст «Lizard» King Krimson – ответит без запинки. Да и выглядит он до сих пор как полный … басист.
Да и вообще все мальчики вокруг были басистами. Солистами или на худой конец барабанщиками. Мы поколение, мечтавшее стать рок-музыкантами. Родившиеся после Вудстока, мы все равно были одной ногой на той фермерской лужайке. Это казалось самым честным, самым бунтарским занятием, поэтому музицировали даже те, кто встретился ухом с медведем. Все где-то играли (помню, как меня приглашали в группу с впечатляющим названием «Ностальгия по мезозою»). Среди хаоса 90-х самым решительным уходом от действительности был такой – романтический и самый пофигистический. Как и весь наш бунт – оборачивался в лучшем случаем факом в кармане. Мы быстро прохавали, что и наши голодовки на фоне всеобщего недоедания, и наши митинги на фоне обокраденных МММ-эмами пенсионеров, выглядят маслом масляным. И заткнулись. Ушли, как говаривал Бананан-Бугаев, в заповедный мир своих снов.
И все же от андерграунда предыдущего поколения мы сильно отличались: нас поймала революция и война времени в самое мягкое наше время – молоденькими, с незаросшим сердечным темечком, нам приходилось видеть моральные категории несглаженными, четкими, максималистскими. Потому как на фоне разломов и тектонических сдвигов общественной почвы народ познавался в черно-белых категориях военного времени. Так мы до сих пор, и всю жизнь, видимо, будем рубить с плеча. Нам ясно, кто предатель, кто торгаш, кто лизоблюд, кто чинопочитатель. Кто сволочь, в общем. На войне как на войне.
Нам казалось, что мы никогда не окрепнем, не станем профессионалами, так и будем мыкаться – но вот смотрю на подругу, вроде бы девчонка, только что на кухне водку с пивом бодяжили – а она уже доктор наук в тридцать один год. Странно. Мое поколение тащилось гусеницей, но куда-то оно притащилось. Глядишь, те, кто по углам сидел – раз писатель, два актер, три вообще… ресторатор.
В нашей юности не было кофеен, и теперь мы оттягиваемся по полной. Раньше мы только читали, что можно потягивать мерно и абсент за стойкой бара или заниматься …., как у старика Хэма,: теперь – и снова чудо – этим можно воспользоваться. Мы внешне приспособились и делаем вид, что пожинаем плоды капитализма, но в душе от вспененного капуччино до сих пор ворочается древний ящер восторга.
Поколение, донашивавшее чудовищные шмотки советских 80х и устроившее художественный бунт из тишинского винтажа, вдруг обнаружило, что к их услугам буржуазная мода. Но еще до этого: как сладостны были первые турецкие долларовые тишотки, страшно подумать!
О деньгах. Мы не очень понимаем, зачем в руках у нас эти мятые, потрепанные бумажки. То есть, мы знаем, что они нужны, но знаем это почему-то без придыхания. С другой стороны, поколение, смахивающее на ремарковское, вскормленное дрожжами инфляций, мы все время не верим, что вот эти нули – навсегда. Что эти правительства – навсегда. Мы, как крестьянин во время гражданской – то белые, то красные -- слегка с хитрецой. Хотя и довольны, что жизнь наладилась.
Вот эта налаженная жизнь и есть полное для нас чудо.
Мой друг Архангельский, ставший вместо опять же солиста журналистом, подвел под наше поколение такой монастырь: мол, у нас в ушах звучит стерео (опять же рок-н-рольная терминология): совок и современность одновременно. Поэтому мы богаче, мы насыщенней, многослойней. Мы знаем, как было и как стало. И, возможно, мы даже знаем, как лучше. Но пока молчим.
Я узнаю своих одногодок по сбивчивой интонации, по торопливому взгляду, по бравированию привычными буржуазными достижениями. Они могут прикидываться хозяевами жизни, но я прекрасно знаю, что они делали в начале 90-х. Если бы нужно было представить наш портрет социологам, я бы сказала: чересчур ответственны, задумчивы, склонны к мечтаниям, долго раскачиваемся, всему удивляемся, никому не верим, не выходим на улицы с флагами и транспарантами, любим родителей, как ни в чем не виноватых, с некоторым усилием вглядываемся в лица тех. Кто нас покупает. «Ирония судьбы» сцепилась в нашем сознании с «Властелином колец» и здесь уже ничего не поделать.
Мы липнем к 20-летним. Они нужны нам как аудитория и как среда существования. Мимикрируя внешне под их розовые щечки, мы добиваемся своего – разражаемся идеями, формулируем манифесты, подталкиваем их к серьезному. Но всегда помним, что они – не мы. Ну как можно сравнивать людей, которое мужало на спирте из литровых банок, с нынешними подростками, вскормленными на текиле и самбуке? Мы – бронированное стекло, они – хрусталь из серванта.
А как я узнаю девушек моего возраста? Однажды в помещении со мной оказалась барышня, которая на вопрос о возрасте, залилась краской и тут же перевела стрелки. Наши в городе – подумалось и не ошибочно. Девушки моего поколения никогда не скажут свой точный возраст, хотя они и выглядят, как правило, на двадцать с небольшим. Они будут безбожно врать, закатывать глазки, что-то в уме отнимать, запутывая следы и расставляя неверные флажки по событиям. Боязнь возраста в моем поколении – мутация, непонятная глянцу и очень даже ясная мне. Барышни прожили лучшие годы в смутное время: они не наряжались в бутиках, не красовались на пати, не оттягивались в парфюмерных маркетах. У них пролонгированное 20-летие. Тридцать! Для поколения, мечтавшего быть рок-музыкантами, это загробный возраст. Все хендриксы, джоплины и моррисоны были давно мертвы.
Зато парни внешне выглядят в двух направлениях: это либо заматеревшие мужики, либо вечные мальчики, хрупкие джонни деппы, инфантильные ангелочки. Здесь тоже пофигизм поколения: те, кто положил идеалы на алтарь семьи, раздались костью от пахоты, а те, кто остался бренчать на гитаре да стишками баловаться, остались субтильными, вечно юными особями. Все в касте тридцатилетних хороши по-своему. Все лапушки.
Вычислить их легко. Я умею даже по годам. 70-й – преданные добряки. 71 – эксцентричные мечтатели . 72 -- обаятельные авантюристы. 73 – вдумчивые исследователи. 74 – революционеры-романтики. 75 – ленивые и умные. 76 -- дзен-буддисты.
Мое поколение, плод застоя, стагнации, закручивания гаек, все эти дела чувствовало в утробе. Может, потому у него – у нас -- очень пугливое отношение к детям. Не потому что, мы их боимся, а потому что все время кажется, сейчас хаос вернется, безденежье, безработица, бессмыслица, когда опять жить на картошке, бананы как лакомство (наличие в городе заведений Новикова и прочие буржуазные декорации не убеждают в невозможности такого апокалипсиса) – и что мне делать с этим маленьким, не виноватым ни в чем существом. Рожать и в самом деле страшно: мы могли стать взрослыми и ответственными лет в 25, но не случилось, условий не было, и теперь у нас, как у поздних детей, все идет с опозданием. Нам кажется, что впереди целая вечность. Рожают самые смелые и то, сильно подстраховавшись – мужьями, квартирами, машинами, счетами в банке, как француженки, местами в детском садике – причем, еще до всякого оплодотворения. Более ответственных, чем нынешние тридцатилетние, мамаш я еще не видела. Одна упоенно рассказывала мне, что присмотрела своему младенцу местечко в нью-йоркском банке. Глядя на ее припаркованный «Бентли» почему-то верилось.
Все чаще и чаще замечаешь своих в толпе. Они ставят гурьбой свои пьесы в театре «Практика». Дурненков, 73 год, Вырыпаев, 74, Клавдиев, 74 год, Курочкин, 70. Они наводняют театры хорошими, честными, талантливыми актерскими физиями: Смола, сестры Кутеповы... Они пишут книги – Павел Вадимов, Глеб Шульпяков, Данила Давыдов ….. Они и в кино веером: Алексей Герман-мл., Хабенский, Пореченков, Вдовиченков, Павел Санаев, …Они становятся значимыми художниками, как Елена Ковылина, Ирина Корина, Александра Паперно…. Они даже появляются в политике. Их голос уже слышен. Не то, чтобы на полную, но так – проба микрофона. А ведь казалось – никогда, очередное потерянное поколение.
У нынешних тридцатилетних, приспособленцев, перестраховщиков, неисправимых романтиков, своя правда. Честность до конца, пусть даже им самим будет хуже. За это я и люблю свое поколение. Пусть женщины стесняются своего возраста, а мужчины – списка несовершенных дел. Все еще впереди. На расстоянии нахохлившегося будильника.
В общем, наше время наступило. Ждите результатов по всему фронту. И потом, при наступлении известности, спрашивайте год рождения. Первая цифра – 7. Счастливая цифра.
Интересная статья о еврейской геральдике в Средние века.
Вопрос о существовании на просторах средневековой Европы такого культурного феномена, как еврейская геральдика, до сих пор остается не столько спорным, сколько основательно запутанным. Первейшая причина этого лежит во все еще распространенном заблуждении, согласно которому правом на принятие и ношение герба располагал, будто бы, исключительно класс землевладельцев, иначе говоря - феодальная знать и рыцарство. Между тем, не только новейшие исследования, но и классические трактаты со всей очевидностью и убедительностью свидетельствуют, что геральдическая правоспособность принадлежала к области публичного права и распространялась на все без исключения слои средневекового общества, в том числе - и на национальные меньшинства, и на дискриминируемые социальные группы. Иными словами, каждый мог принять себе герб и пользоваться им по своему усмотрению, не нарушая при этом, по возможности, ничьих прав. Малочисленность известных нам гербов некоторых страт общества объясняется не запретом на их использование, но исключительно отсутствием стремления воспользоваться этим культурным благом - у одних, и нестабильностью, нерегулярностью гербовой практики - у других. Последний пункт в особенности касается еврейского населения, само положение которого в рамках средневекового права – как и европейской событийной истории - было равным образом и нестабильно, и неопределенно.
Таким образом, популярное объяснение редкого использования гербов в еврейской среде рассуждениями о недостаточной (для обладания гербами) «хорошести» худородных евреев, или, напротив, «некошерности» для них геральдики как «гойского измышления», – возникает не ранее Нового времени. В Средние века евреи пользовались гербами на тех же основаниях, что и представители всех прочих групп общества. Они помещали их на свое имущество, брачные контракты (ктуббы) и надгробия, более того – применяли гербы не только во внутриплеменном обиходе, но и при официальных контактах с иноверцами. Подтверждением этому служат приложенные к подобным документам печати, на многих из которых эмблемы часто могут быть с полным основанием интерпретированы как геральдические. На некоторых печатях помещены и собственно гербы, т.е. геральдические изображения в поле щита. Наиболее известным примером такого рода является печать (в поле щита восстающий лев), относящаяся к началу XIV в. и принадлежавшая некоему Калонимусу бар-Тодросу из Нарбонны, главе местной еврейской общины. Его сын - Тодрос бар-Калонимус - пользовался тем же знаком, прямо унаследованным от отца, что является дополнительным доводом в пользу существования в еврейской среде геральдической практики в ее традиционном понимании.
Вероятность того, что Бог существует, составляет 62%. К такому выводу на основе математических вычислений пришли немецкие учёные.
В исследовании была применена формула священника и математика Томаса Байеса, которой уже 200 лет. Были проведены исследования и сделаны расчёты в нескольких направлениях, пишет немецкая газета Die Welt. Среди них — возникновение и устройство космоса, эволюция, добро и зло, религиозные сведения — на многие трудные вопросы должен был быть найден математический ответ.
Для начала учёные выдвинули гипотезу, что Бог существует. В ходе исследования, опубликованного в журнале PM Magazin, были поставлены следующие вопросы: Насколько велика вероятность того, что Бог создал Вселенную? Насколько велика вероятность того, что эволюция на Земле произошла при его участии? Насколько велика вероятность того, что добро немыслимо без Бога? Любой утвердительный ответ говорил в пользу Бога, а объяснение, не связанное с ним — в пользу Его отсутствия.
В результате было установлено: Бог существует с вероятностью 62%. «Список мнимых доказательств существования Бога велик. Однако все они не выдерживают проверки на подлинность», — пояснил результаты исследования руководитель группы Томас Вашек.
А не кажется ли вам, благородные доны, что перечитывание любимых книг сильно сродни мастурбации? Действительно: приятно, безвредно, изучено до мелочей (и в то же время где-то в глубине души еще остались воспоминания о когдатошнем жадном восторге неофита) и не предполагает соучастников... И к тому же, отнимает массу времени, которое можно было бы использовать значительно более плодотворно!
Что такое патриотизм? Вообще, эта пресловутая, многократно воспетая любовь к Родине? Когда я был маленьким, я точно знал, что моя Родина - Советский Союз, и все его многочисленные республики, хотя и такие восхитительно разные, были одно, свое, родное. Чуть повзрослев, я недоумевал и злился, когда эти республики одна за другой откалывались от Союза, и моя огромная родина как-то очень быстро перестала быть таковой. Какое-то время мне казалось, что в этом рассыпающемся на глазах мире постоянной и незыблемой осталась только Москва - шумный и не слишком русский город, та же горсть разноцветных камешков в руке, только поменьше размером, чем был когда-то СССР. И этого хватало, хватало довольно долго, чтобы не ощущать себя "безродным космополитом" - пока в моей коллекции не появились новые камешки. Рядом с веселой, гостеприимной и слегка безалаберной еврейско-азербайджанской семьей с Грузинской улицы, рядом с Ленинградским рынком, заполненным гортанным говором южных торговцев, который - все их до одного! - так хотелось выучить, рядом с забавными немцами-стажерами в школе легла пыльная зелень рыночных площадей Румынии, округлые, скользкие камни мостовых Лазурного берега, пронзительный соленый ветер Марселя, гудящая от напряжения, словно басовая струна, тишина литовских городов и едва заметная холодноватая отчужденность побережья Болгарии. И снова стало непонятно, чем так уж принципиально отличается то место, где я родился, и которое по идее должен любить более всего, от всех прочих, которые ничуть не хуже. Детские воспоминания? Помилуйте, это все ушло, ушло безвозвратно, и мне куда приятнее хранить в памяти наш огромный двор, где под гигантским деревом (тополем? вязом?) зарыты "сюрпризики" из бутылочного стекла, чем проходить через этот двор, постаревший и измельчавший - наяву. Память о первом свидании? Даже следы наши давно уже смыло тем сумасшедшим дождем, но пока рука любимой в моей руке - что нам за дело, чьи над нами небеса! Может быть, любовь к родине, к своему народу, языку и культуре - это всего лишь привычка к тому, что с детства знакомо, понятно, выучено наизусть, и потому - максимально безопасно? Держаться своих - куда проще, чем пытаться понять и принять чужих. Объявить свое единственно верным - за неимением альтернативы. Вот только мир сейчас меняется слишком быстро даже для того, чтобы мы могли безоговорочно принимать за истину опыт своих родителей, не говоря уже о более далеких предках. Мир изменяется каждое мгновение. И если утром в моей постели просыпается уже не тот сумасшедший полукровка, который заснул в ней вечером, то значит, моя родина там, где я проснулся сегодня. И считайте меня патриотом!
Еще две книжки (что поделать - выходные, да еще в деревне: потребность в жвачке для мозга резко возрастает).
Еще один "Кот Да Винчи" на мою многострадальную голову. Петер Демпф, "Тайна Иеронима Босха". На сей раз апология феминизма, неаккуратно и сумбурно запеленутая в оболочку "интеллектуального детектива с элементами мистики" . Намалеванная со старательной психологичностью грязь, сквозь которую, по замыслу автора должно с особенной яркостью сверкнуть обнаженное тело истины... Тьфу! Хуже этого только Коэльо.
Вторая книжка - совсем другое дело. Агота Кристоф, трилогия "Толстая тетрадь". Тяжелый и какой-то очень плотный роман, написанный почти что одними существительными и глаголами, как рассказывают истории дети - и как дитя же простодушно жестокий. Впрочем, детей в романе много, едва ли не большая часть его отдана именно детству героев (героя?) , и картина нарисованного автором мира, увиденного их глазами, предельно конкретна и в то же время неопределенна. "Большой город", "Маленький город", "наши войска", "иностранные офицеры" - события Второй Мировой угадываются через детали, о месте действия можно догадаться, вспомнив о венгерском происхождении автора, и это угадывание с высоты собственного опыта добавляет читателю ощущения взрослого рядом с ребенком. И через все три книги проходит главная тема - двух братьев-близнецов, разлученных волей обстоятельств, один из которых через всю свою жизнь проносит ощущение себя как частицы разорванного пополам целого, другому же, прикованному к полубезумной матери, гипотетическое существование брата не доставляет ничего, кроме ежедневных терзаний. Грустная, жестокая и очень сильная книга.
Итак, Дина Рубина, "Вот идет Мессия". Роман замечательный, прежде всего необычайной и яркой реалистичностью своей - хоть и не довелось мне побывать в Израиле, и особый местный менталитет знаком мне только по книгам и (очень слегка) по редким письмам и еще более редким наездам ужетамошних друзей - зато родной российский ловится с первых страниц. И до чего же живые у Рубиной люди! Такие обычные, немного нескладные, но до того знакомые и понятные, словно угодили на страницы романа по случайности, выскочив на минутку за хлебом из соседнего подъезда. И от этого все их заботы и тревоги, маленькие радости и случайные удачи воспринимаются очень живо и близко. Впечатление тесноты мира еще больше усиливается оттого, что две главные героини романа, вовсе не знакомые между собой, то и дело натыкаются на отчетливо узнаваемые следы друг друга, встречаются с одними и теми же людьми, бродят по одним и тем же местам, и читатель с замирающим сердцем следит, как рождается и зреет грядущий конфликт между ними - конфликт, в котором он, читатель, изначально не сможет принять ничью сторону, ибо обеих успел равно полюбить и оценить. Действие развивается, героини все больше сближаются, уже почти идут на контакт - и тут все обрывается неожиданной, нелепой и случайной смертью Зямы: совершенно неоправданной, донельзя нелепой, бессмысленной и несправедливой, какой только и бывает всегда смерть близкого человека. Должен признаться, последние страницы романа как пыльным мешком по голове шарахнули. Насколько смерть главного героя в "Даниэле Штайне" Улицкой воспринимается закономерной и даже милосердно избавительной, настолько же у Рубиной она вызывает сильнейший внутренний протест. И еще одна очень сильная сцена есть в романе - когда все до единого мужчины небольшого еврейского поселения собираются и уходят с оружием в ночь бить стекла и жечь машины в соседнем арабском квартале в отместку за выстрел, тяжело ранивший одного из них. Эта тихая, но упорная война и тяжкое ощущение постоянной, давящей угрозы присутствуют в романе постоянно, лишь изредка выходя на первый план, но особенно сильно ударяют по сознанию только потом, когда гром все-таки грянет, и роман оборвется. И ничего мессианского - в том возвышенном смысле, в котором мы привыкли воспринимать этот термин - в романе нет, хотя слово Машиах то и дело звучит то здесь, то там, но как-то обыденно, без лишнего пафоса, словно, как и весь Израиль, обуто в домашние тапочки (дивный какой авторский образ!). Вот стучится Он ночью в запертые двери редакции местной газетенки, притворяясь пьяным морячком, а вон круто спускается вниз с горы улица, по которой рано или поздно должен явиться Он - и внизу этой улицы стоит дом, хозяйка которого каждый день печет пирожки к Его приходу. И то... сколько тысяч лет ждали - теперь-то уж точно самая малость осталась.
В вечных своих поисках "чего бы почитать" добрел до Дины Рубиной. Читаю "Вот идет Мессия" (второй израильский роман подряд, как нарочно - но об этом я потом) и не могу не процитировать - больше для себя, конечно - кусочек, который очень к месту пришелся в моих сегодняшних траблах.
...И все-таки, где и чем заработать, если так мучительно, так изнурительно не хочется — не можется — никакой регулярной службы, которой, кстати, еще для нее нигде и никем не приготовлено? В сущности, она не боялась никакой физической работы и умела делать все. Вообще известная писательница N. была крепкой неизнеженной женщиной, спокойно и незаметно перемалывающей всю тяжелую домашнюю работу. Она могла таскать тяжести, красить стены, умела даже класть кафельную плитку, не говоря уже о разнообразном мытье. (Разумеется, в последние лет десять в Москве у нее была приходящая домработница — любимый человек, член семьи, к приходу которой готовился обед повкуснее.) Да-да, это легче, какая-нибудь незамысловатая физическая работка в вечернее время — мытье полов в каком-нибудь уютном офисе. Забавно, что друзья и милые знакомые, стоило ей заняться поисками подобного приработка, в ужасе закатывали глаза и разводили руками: известная писательница N. и грязная работа?! О, не говори, не говори, даже и думать не смей! Неужели для тебя не нашлось бы места в какой-нибудь газете?! Все это свидетельствует только об одном — эти интеллигентные милые люди, образцовые читатели прозы и тонкие ценители различий стиля того или иного писателя ни черта не смыслят ни в природе творчества, ни в устройстве писательских мозгов. К тому же их занимает вопрос так называемого «престижа». Значит, если она с утра до вечера будет торчать в редакции одной из многочисленных русских газетенок, дешевые «офисы» которых все, как один, похожи на привокзальные сортиры, и будет гордо называться редактором одной из русских газет (можно и визитку заказать), тех газет, которыми владеют не знакомые с кириллицей смуглые люди в кожаных туфлях на босу ногу; если, повторим, с утра до вечера она будет переписывать тошнотворный бред какого-нибудь воспаленного графомана, какого-нибудь Мишки из Кфар-Сабы, а потом еще этот Миша станет звонить ей ночью домой со своими гнусными амбициями... — вот это будет престижно, это будет то самое «не стыдно сказать». А то, что после одного такого «рабочего дня» еще месяц в замусоренной голове ее не мелькнет ни звука, ни дуновения, не забрезжит ни единой чистой ноты, которую можно было бы тянуть, насвистывать, вытягивать в тишине из нее хоть какую-то бедную мелодию мысли... Это ничего, это не страшно. Как-нибудь, можно пописать в свободную минутку, прикорнув где-нибудь на краешке редакционного стола в обеденное время... Неделя-другая, и, глядишь, порадуете нас очередным своим рассказом. Мы так любим вашу легкую, ироническую и едкую прозу! Чтоб вы сдохли все, дорогие мои читатели, поклонники моего таланта.
Я, упаси Боже, не лезу в писатели, но раз уж есть человек, который буквально каждый день ждет от меня кусочек текста...
Когда на протяжении вот уже трех с лишним лет ежедневно принимаешь наркотик под названием "мы вместе", и экстатическая составляющая этого снадобья потихоньку выветривается, а вызванная им зависимость уже так сильна, что каждый поступок, каждая мысль и все без исключения планы так или иначе соотносятся с этим "мы"... Когда уже настолько привык "стремиться к", сохранять и поддерживать вечно колеблющееся равновесие, больше всего опасаясь, что оно снова рухнет, как это уже было вначале, и потому уже каждый шаг не "к", а хотя бы параллельно кажется самому себе предательством... Когда взял себе за правило отказываться от важного ради главного, мириться с тысячей мелочей, возникающих снова и снова, и только рефлекторно подставлять руку, в двадцатый раз наступая на одни и те же грабли, потому что они - тоже одна из составляющих созданного в четыре руки хрупкого мирка... Когда, как и положено наркоману, с каждым днем разрушаешься и психически, и физически, так что большая часть жизни - за исключением тех самых минут-часов "мы вместе" - проходит в одной сплошной ломке...
...определенно, надо что-то делать.
Сложность еще в том, что, в отличие от других наркотиков, в данном случае полное и окончательное излечение все-таки нежелательно. Я же люблю ее, черт возьми!
Нашел отличный пост про лузеров. Пробежался по френд-ленте. Наткнулся на два очень личных постинга – потому ссылки не даю. Сразу двое приятных и уважаемых мною людей маются тем, что возраст уже к сорока, а они по большому счету так ничего в своей жизни и не добились.
В последние годы понятие «неудачник» совершенно неожиданно очень актуализировалось. Добиться успеха важно было всегда, но никогда еще не было так постыдно его не добиться.
«Ты - лузер» стало одним из самых обидных оскорблений. Люди, особенно молодые, бьются рыбой об лед, и выпрыгивают из шкуры – лишь бы успеть, запрыгнуть на подножку, доказать всем, и особенно самому себе, что они круты и в порядке.
А если не удается добиться и доказать – часто ломаются. Иногда очень серьезно ломаются. С очень болезненными последствиями. Потому что общество, и, самое главное – люди, которые это общество составляют – требуют от них все и сразу. Ты, неудачник, на метро ездишь, и даже в ресторан девушку пригласить не можешь? Лузер, да ты посмотри хотя бы на своих однокурников. Как они одеваются, на чем ездят, где обедают, и куда отдыхать ездят. А ты…
Неудачник.
Вы знаете, самая большая глупость в жизни – это поддаться на эти настроения. Ожидать всего и сразу. Знали бы вы, сколько моих знакомых-приятелей на этом себе жизнь сломали. И добро бы только себе.
Быстро родятся только кошки. А успех всегда приходит вовремя. Вот только когда это «вовремя» наступит – нам знать не дано. Можно лишь каждый день трудолюбиво готовить почву для успеха, ожидая.
И всегда знать, что ничего еще не кончено. Ни в 20, ни в 30, ни в 40, ни в 50.
Хотите, расскажу историю про одного лузера? Хотим!
Однажды в Сибири, в богом и людьми забытом поселке Курейка проживал-горевал один неудачник. Самый натуральный неудачник, эталонный образец, без подмесу.
Он не выдержал. Хроническое лузерство его сломало. Он опустился, перестал следить за собой, перестал умываться, перестал даже мыть за собой посуду. Это была образцово-показательная депрессия неудачника.
Целыми днями он валялся на кровати, накрывшись драной шубейкой, слушал свистящую среди торчащей из снега полыни поземку, и маялся. Маялся оттого, что жизнь почти прожита, а итоги подводить страшно. Не сделано ничего. В прошлом – неудачи, в настоящем – тоска, а завтрашний день не сулит ничего.
Ему уже почти сорок лет, скоро пойдет пятый десяток, а в жизни он не сделал ничего, растранжирив все свои шансы. Ему от природы достались неплохие мозги и отменное трудолюбие, но он просрал даже это. Попытка получить нормальное образование, которое его бедные родители тянули из последних сил, кончилась провалом – курс закончить не получилось, его вышибли.
Он связался с людьми, которые были не в ладах с законом, пошел, по мнению соседей, друзей и родственников, по скользкой дорожке. Несколько раз был судим по мелочи, а вот теперь попал, судя по всему, уже серьезно.
С личной жизнью тоже полный швах. Попытка создать семью не удалась, с женой он прожил всего лишь три года. Ну а после того, как он потерял жену, никто особо не рвется на ее место. Кому он такой нужен? Вот уже семь лет он и живет один.
На карьере в нормальном мире можно смело ставить крест – кто его возьмет на нормальное место, с четырьмя-то судимостями? Но обиднее всего то, что и в своей среде он в итоге не состоялся. Оказался никем.
Так… Рабочая лошадка, один из толпы, о котором никто не слышал и никто, кроме ближайшего окружения, его не знает. Таких в базарный день – рубль пучок. Рядовой. Обычный. Один из толпы.
А ведь люди взлетают по жизни как на лифте, вон, один – пацан ведь еще, молоко на губах не обсохло – вернулся из такой же ссылки, и уже через год был в числе вождей, лидеров, топ-менеджеров. Тех, кто определяют стратегию.
А он, который много старше этого мажора – по прежнему никто. Его попытки что-то сделать, предложить какое-нибудь неожиданное решение у записных винеров вызывают лишь плохо скрываемые усмешки. А если кто-нибудь из этих хорошо образованных молодых людей со столичным лоском, и попытается иногда его одобрить, похлопав по плечу – это стыдная жалость бесит больше, чем смешки.
Природа, к несчастью, положила ему достаточно ума, чтобы понимать всю позорность этой жалости, он может увидеть это клеймо «бесперспективный кадр», которое ему не свести. Но вот ума и воли для того, чтобы все-таки вырваться наверх, стереть с себя печать лузерства, она ему, похоже, не отпустила.
Жестокая ирония.
Как ни крути, как ни успокаивай себя, а надо называть вещи своими именами. Свою жизнь он просрал.
36 лет. Ни семьи. Ни работы. Ни образования. Ни профессии. Ни дома. Ни даже своего угла. Из нормальной жизни он вычеркнул себя сам.
На карьере можно ставить крест – если ты два десятка лет проходил в рядовых, смешно ожидать, что станешь генералом.
Жизнь кончена, дальше его ждет постыдное и тоскливое доживание.
Депрессия была настолько сильной и настолько затяжной, тоска так рвала и крутила его душу, что находиться рядом с ним было решительно невозможно.
Даже его единственный приятель, оказавшийся в то время рядом, не выдержал, и съехал со съемной хаты, которую они снимали. Не выдержал его предельной апатии, разочарованности и нежелания следить даже за собой.
О чем с присущей ему деликатностью и писал в письме приятелю:
«Со мной старый знакомый. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка. На этой почве нервничаю иногда. Притом же, что печальнее всего, в условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается, проявляется во всех своих мелочах. Хуже всего, что только со стороны "мелочей жизни" и виден. Нет места для проявления крупных черт. С товарищем теперь на разных квартирах, редко и видимся».
Из депрессии наш лузер все-таки выбрался.
Через полгода у него начнется роман с женщиной, которая станет его второй женой.
Через несколько десятилетий он будет править половиной мира.
Фамилию и имя нашего хронического неудачника называть, думаю, уже не надо. 8)